Анти-театр, или Театр насмешки — это французский театр новых драматургов. Драматургов, применительно к которым с начала 50-х годов XX века критика стала говорить об «авангарде». «Театр насмешки» — это метафора, подчеркивающая ироничный и агрессивный характер основной группы произведений авангарда. На практике это означало, что авангард определяется волей к полной «оппозиции и разрыву», то есть достаточно революционным отношением к признанным традициям; своим бунтом против благопристойности и «хорошего вкуса»; своей агрессивной настроенностью по отношению к широкой публике. Именно относительно публики он старался держать дистанцию, вплоть до попыток ее оскорбления — в одном из спектаклей герой ей кричал:
Эжен Ионеско «Дерьмо!» В любом случае, авангард начинает с атаки и выделения темы своей критики. Широкая публика никогда не сомневается в тех ценностях, которые принимает, ее вкусам услуживают менее требовательные писатели. Она старается избегать беспокойной оригинальности. Французский драматург-экзистенциалист Сартр по этому поводу заявлял: «Буржуазное искусство будет средним, или не будет совсем. Оно запретит прикасаться к принципам из страха, что они рухнут, и исследовать слишком глубоко человеческое сердце из страха обнаружить в нем беспорядок. Его публика ничего не боится так, как таланта, грозного и счастливого безумства, открывающего беспокойную суть вещей... волнующего еще более беспокойную суть людей. Легкость лучше продается: это запертый талант, повернутый против себя самого, это искусство успокаивать гармоничными и предусмотренными речами, показывать — тоном доброго приятеля — что мир и человек посредственны, неудивительны, неугрожающи и неинтересны». Активное меньшинство художников авангарда все это отвергло. Вторая половина XX века на Западе стала рождением эстетического авангарда. Но чтобы театральный авангард стал реальностью, необходимы были определенные условия. Во-первых, его появлению способствовало создание маленьких и автономных экспериментальных театров. Во-вторых, наличие смелых постановщиков, вдохновляемых теми же идеями. В-третьих, ему тоже была нужна публика, которая была бы заинтересована в его искусстве. По сути, именно в «Свободном театре» Антуана была сделана первая попытка противопоставить себя бульварному театру. Впервые в театральной практике существовал свободный театр, «незапятнанный и экспериментальный». И этот театр, и все, появившиеся после него, стремятся к полемике и обновлению. Так будет и в Театре насмешки — он обрушит свою критику на три основные опоры: на композицию спектакля, на выразительные средства и общий «фон», который должен был разоблачить социальную ложь и мораль «сволочей», о которой будет говорить Сартр. С точки зрения художников авангардистов середины XX века, театр Антуана все же скомпрометировал себя натурализмом. Но и символистскому театру, например Люнье-По, не удалось, с точки зрения новых художников, принципиально обновить театр, поскольку он слишком часто обращался к поэзии, избегал внешней реальности ради «реальности внутренней», поскольку он слишком настаивал на иррациональном. Произведения символистов были больше похожи на поэмы, нежели на пьесы. Но все же их главным достоинством было само стремление к обновлению и эксперименту, к невниманию к широкой публике и ее вкусам. Позже Жарри, Витрак, Аполлинер и Арто придадут авангарду характер агрессивный. Они будут ставить спектакли-провокации. Так, Жарри по поводу спектакля «Король Убю» заявлял: «Я хотел, чтобы с поднятием занавеса сцена предстала перед зрителем, как то зеркало, где порочный видит себя с бычьими рогами и телом дракона, ставших реализацией его пороков. Неудивительно, что публика была ошеломлена при виде своего недостойного двойника...» Гротескность, агрессивная насмешка, — все это главное оружие экспериментального театра этой поры (до середины 30-х годов).
В 1950 году появилась «Лысая певица» Ионеско, а через три года «В ожидании Годо» Беккета. Это было началом нового этапа, началом Театра насмешки. Новых драматургов ставили в маленьких театрах, как «Театр де Пош», «Ноктамбюль», «Юшетт», в режиссуре Роже Блэна, Андре Рейбаза, Жака Моклера, Жан-Мари Серро. Театр насмешки называют еще и Анти-театром. Это связано с рядом отказов, присущих этому типу театра. Еще раз напомним, что АНТИ-ТЕАТР, анти-театр сформировали драматурги. А драматурги эти были весьма странные люди. Например, Беккет был удивлен парижским успехом своей пьесы «В ожидании Годо». И обвинил сам себя в том, что он сделал слишком много уступок публике, обязуясь впредь быть более трудновоспринимаемым. Ионеско, когда писал свою «Лысую певицу», тоже рассчитывал на враждебное отношение публики. Скажем, что в этой пьесе вообще нет никакой лысой певицы, как и певицы вообще. А заканчивать спектакль Ионеско предполагал тем, что он сам бы выбегал к зрителям и кричал: «Банда мошенников, я с вами разделаюсь». В другом варианте финала спектакля предполагалось, что на сцену ворвутся три возмущенных и протестующих приятеля, которых удастся убрать только с помощью полиции, жандармы же должны будут грубо приказать публике очистить помещение. Этот нигилизм по отношению к публике был довольно устойчивым — за ним стоял бунт против принятых театральных условностей. Театр насмешки последовательно отвергает:
— нехудожественные интересы;
— натурализм и реализм;
— причинность и физиологизм;
— литературный текст и театр диалога;
— все устаревшие условности прошлого, которые принято считать
театральным наследием.
Новые драматурги самым решительным образом отказываются от тенденциозности литературы. Заметим сразу, что социальности, например, новым драматургам не удалось все же избежать. В пьесе «Таран» Адамова существовала социальная иерархия, проблема беженцев возникала в драме «Все против всех», мнимая революция в «Большом и малом маневре». Отказ от идеологии означал упразднение политических и религиозных драм наряду с бульварной драматургией. Новые драматурги не хотели вообще воспроизводить никакой «внешней» реальности, а потому они ее или деформируют (как художники-кубисты), или «разряжают до крайности». На спектакле «В ожидании Годо» публика оцепенела, увидев перед собой абсолютно пустую сцену.
В отказе от реализма Ионеско, Беккета и Адамова не было, собственно, ничего нового для французской культуры. От реализма и до них отказывались Бодлер и Клодель, Пруст и Жид, Валери и Арто и многие другие. Основатели «Картеля», как мы писали, тоже все без исключения свысока относились к натурализму. Так что новый театр лишь присоединился к тому, что уже существовало. Для Беккета реализм — это «ведомость строчек и поверхностей», это «вульгарность литературы, оплачиваемой по пенни за строчку». Адамов, хотя и черпает материал своих пьес в повседневном мире, тяготеет к изобразительности галлюцинаций. Ионеско стремится «обесплотить» все, что только можно, «придумать уникальное событие, не связанное ни с чем, не похожее ни на какое другое; создать мир, незаменимо чуждый любому другому...»
Другой особенностью Театра насмешки стал отказ использовать традиционную психологию. Антипсихологизм проявил себя в XX веке не только в театре, но и в литературе, философии. В своем первом «Манифесте сюрреализма» писатель Андре Бретон отбрасывал всякие «желания анализа», «неизлечимую манию, состоящую в приведении известного к известному, поддающемуся классификации». В театре новые драматурги, например Адамов, утверждали: «Поскольку более всего мне опротивели так называемые психологические пьесы, наводнившие и все еще наводняющие все сцены, я хотел заявить свой протест». Традиционная психология теперь кажется упрощенной и устаревшей. Ионеско, в свою очередь, так объяснял задачи новой драмы: «Никакой интриги, а следовательно, никакой архитектуры, никаких загадок для разгадывания — вместо этого — неразрешимая неизвестность; никаких характеров, вместо них — неопознанные персонажи (они становятся в любой момент собственной противоположностью, они занимают место других, и наоборот): просто-напросто последовательность без последовательности, случайная цепь причинно-следственной связи...» Они не хотят видеть в спектакле никакой причинности, они считают, что всякий поступок может мотивироваться совершенно противоположным: как ненавистью, так и любовью. В результате Театр насмешки отбросил механизм интриги, композиционное построение с началом, серединой и концом, отбросил психологическое развитие и драматическое нагнетание — то есть все привычные особенности композиции.
Естественно, что литературный текст (как основа традиционного театра) потерял для новых драматургов всякое свое величие. Мало того, они стали заботиться о театре гораздо больше, чем о литературе в театре. Литературный «театр диалога» они категорически сметают ради специфического театрального языка. Слово в их театре больше не довлеет — оно становится одним их элементов собственно театра.
Театр насмешки был назван театром критическим. Театр должен отказаться от всего, что не относится к театральной сущности. Но каждая новая пьеса ставит свои проблемы, а потому не возможно использование каких-либо повседневных правил. То есть у всякой драмы будут свои правила. Но не менее ясно, что всякий отказ от одних условностей в театре приводил к созданию новых условностей. Такова природа театра. Театр насмешки как и критикуемые им предшественники требует в любом случае некоторой эстетической концентрации и завершенности. И новые драматурги тоже довели этот принцип до его предельных проявлений. В пьесах Ионеско это вылилось в принцип «доведения всего до пароксизма» (от первой пьесы «Лысая певица» до одной из последних — «Стрельбище»). Не могли они обойтись и без конфликта как такового, потому как при всех протестах «конфликт» имеет прямое отношение к сущности театрального спектакля или драмы. «Театральная пьеса, — говорил Ионеско, — есть конструкция, составленная из целого ряда состояний сознания или ситуаций, которые нарастают, уплотняются, затем запутываются, чтобы либо распутаться, либо закончиться безвыходной невыносимостью».
Театр авангарда (как еще называют Театр насмешки и его последователей) всегда предпочитал введение в драму и спектакль неких «предельных элементов». В них можно увидеть «предельные» человеческие типы — это калеки, старики, глухие, слепые. В них подчеркивается «предельная ситуация» — например, герои находятся в заточении. И этот принцип определенным образом, в том числе и эмоционально, должен был воздействовать на публику. И часто это воздействие рассчитано на то, чтобы вызвать шок.
В 70-е годы XX века Театр насмешки переживает кризис. Карьера Адамова и Беккета во французском театре уже завершилась. Ионеско пишет последние пьесы: «Стрельбище» (1970), «Макбет» (1972), «Этот великолепный бордель» (1973). Ионеско к этому времени стал «Бессмертным», то есть был избран в академики, а Беккет был удостоен Нобелевской премии. И все же они перестали быть модными авторами, а их театр тоже больше не казался актуальным. Их заменили другие «новые драматурги» — Дюра, Пинже, Сарот, Дюбийяр, Жорж Мишель и-Бийеду. Но слава этих драматургов и романистов не имела такой же силы, как их предшественников. Их реформа театра не стала столь тотальна, как это было с Театром насмешки.
Итак, Театр насмешки заявил о себе в начале 50-х годов, в ту трудную эпоху потрясений, что следовала за мировой войной. На сцене в то время наиболее играемыми авторами были Клодель и Салакру, Ануй, Камю, Сартр. Рядом с ними новые драматурги выстраивают иной театральный мир. Это был решительный, внезапный и окончательный переворот не только во французском театре авангарда. Этот новый театр обязывал всех пересмотреть «старые ценности» и свои взгляды на искусство. Театр насмешки удивлял и шокировал, тревожил и вызывал возмущение. Но в начале 70-х он больше не удивляет. Его театральный язык был изучен, стал понятен, не содержал прежней революционной новизны. Это не значило, что сцена и драма отказалась от их открытий. У них были последователи. Ежи Гротовский с его «Театром-Лабораторией» был одним из тех, кто решал снова и снова вопрос: «Что такое театр?» Драматург Аррабаль также учитывал некоторые элементы, привнесенные Театром насмешки в искусство сцены. Он использует шок, бунт, сновидение. В его творчестве важность смысла гораздо сильнее уменьшается, нежели у его предшественников. Если о пьесах Ионеско, Беккета и Адамова еще можно было задаваться вопросом: «Что означает эта пьеса?», то к драматургии Аррабаля и такой вопрос больше не применим. К сожалению, не применим, ибо лишенное смысла искусство можно ли вообще считать искусством? Именно Аррабаль создал в 1962 году «Панический театр» (совместно с Топором, Жодоровски и другими). Изобилие, излишество, беспорядок и гротеск — вот принципы данного театра. Они идут еще дальше в стремлении шокировать своей новизной — в одном из спектаклей на сцене обезглавливали настоящих гусей. Персонажей на сцене также унижают, пытают, оскорбляют. Но иногда спектакль принимает, наоборот, образ «праздника», только на этом празднике (по словам Жодоровски) не имеют право существовать «понятия достоинства, уважения и стыдливости», а всяческая непристойность, высвобождение инстинктов выдвигаются на первое место. Они хотели бы вернуться к «примитивным источникам театра». Но это возвращение не может не быть проблематичным. Заметим, что всяческие такие «возвращения» действительно оборачивались диким примитивом, физиологичностью и грубостью. Театр насмешки, начавший свой авангардный путь, на фоне продолжателей-новаторов стал казаться уже вполне пристойным, сдержанным и не таким бунтарем.
Эжен Ионеско родился в 1912 году в Румынии, но с 14 лет жил в Париже, где и получил филологическое образование. Наиболее известные пьесы Эжена Ионеско: «Лысая певица» — премьера состоялась в мае 1950 года в «Театре де Ноктембюль»; «Урок» — 1951 год, «Театр де Пош»; «Стулья» — 1952 год, «Театр Ланкри»; «Амедей, или Как от него избавиться» — 1954-й, «Театр де Бабилон»; «Носорог» — 1959-й, театр «Шаушпильхаус» (Дюссельдорф); «Король умирает» — 1961-й, театр «Альянс Франсез»; «Стрельбище» — 1970-й, театр «Шаушпильхаус»; «Этот великолепный бордель» — 1973 год, театр «Модерн».
Артюр Адамов родился в 1908 году в Кисловодске. В 1914 году покинул Россию. С 1924 года жил в Париже. Литературную деятельность начинал как автор сюрреалистических стихов. Во время Второй мировой войны в течение шести месяцев находился в концентрационном лагере. Его лучшие и известные пьесы: «Нашествие» — 1950 год, «Национальный народный театр» Парижа; «Пинг Понг» — 1955-й, театр «Ноктамбюль»; «Паоло Паоли» — 1957 год, театр «Комеди де Лион». Самуэль Беккет родился в 1906 году. Он автор пьес: «В ожидании Годо» — 1953 год, театр «Вавилон»; «Конец игры» — 1957-й, «Студия Елисейских полей»; пантомимы «Действие без слов»— 1957-й, там же; «Последняя лента»— 1960 год, театр «Рекамье».
ТЕАТР НА ТАГАНКЕ
Его полное название — Московский театр драмы и комедии на Таганке. Он открылся в 1964 году на базе Московского театра драмы и комедии. Но спектакль, которым открылся театр, был создан раньше — в 1963 году. Это был последний год «оттепели». Той самой, что вызвала страшный поэтический азарт в публике, посещавшей вечера Евтушенко, Вознесенского и Ахмадулиной. Это был год, когда еще печатали А.И. Солженицына, когда прошла выставка в Манеже Э. Неизвестного и все пели Окуджаву и Галича. Именно в этом году Юрий Любимов выпускает спектакль со студентами-дипломниками московского Театрального училища имени Б. Щукина «Добрый человек из Сезуана » Брехта. На студенческий спектакль в небольшом зале на старом Арбате собралась самая изысканная советская художественная элита: Эренбург и Симонов, Евтушенко и Вознесенский, Аксенов и Трифонов, Галич и Ефремов, Ахмадулина и Окуджава, Плисецкая и Щедрин. Казалось бы — студенческий спектакль и такое внимание этих людей? Но ответ есть — либеральные круги советской интеллигенции рассчитывали на Любимова, видели в нем человека, способного к «прорыву», правда, такому, каков был возможен вообще в ситуации, если ты лицо официальное и, с одной стороны — стремишься к дружбе с властями, а с другой — все время делаешь этой самой власти «уколы». Но на эту публику «Добрый человек...» произвел довольно сильное впечатление — критика сравнивала его с тем, что произвела когда-то «Турандот» Вахтангова. Актеры произносили грозные монологи, пели зонги, смеялись и плакали. Спектакль был энергичным — ведь это был студенческий и очень молодои спектакль. Таким образом, Театр на Таганке «проскочил в щель»
хрущовской оттепели последним. Театр начал работать в здании, где в начале XX века располагал-1 ся кинотеатр «Вулкан». Это не обещало спокойной жизни, да Любимов («дитя XX съезда») ее и сам не хотел. Он создавал «театр-шестидесятник», он строил некий «бастион» левого, но с либеральным оттенком, лагеря.
Ю. Любимов возглавил объединенный коллектив. Первым спектаклем нового театра и стал студенческий «Добрый человек из Сезу- * ана» Б. Брехта. Любимов, как и все «шестидесятники» в советской культуре, свою оппозиционность выражал и в выборе культурных ориентиров. Он искал новый сценический стиль, стиль синтетический, который вобрал бы в себя достижения и новации Е. Вахтангова, В. Мейерхольда, Б. Брехта. Уже сами по себе эти имена, не жалуемые официальными партийными «искусствоведами», создавали ореол оппозиционности вокруг режиссера и его театра. Да, Любимов откровенно избегал методов «театра переживания», столь скомпрометированных в советском театре политикой «ласковой унификации под МХАТ». Он выбрал в качестве ориентиров наиболее динамичных и ярких своей театральностью сценических деятелей. В 1965 году Любимов показывает типично-таганковскую постановку — постановку, определившую на десятилетия стиль театра. Это были «Десять дней, которые потрясли мир». В этом «народном представлении с пантомимой, цирком, буффонадой и стрельбой» по мотивам книги Джона Рида на помощь романтической патетики прославления революции были привлечены средства хореографии, пантомимы, песни, кинопроекция и прочее. (Все это, если вспомнить наш рассказ о театре прежних лет, действительно, активно использовалось Мейерхольдом, отчасти Вахтанговым и Брехтом.) Скажем прямо, что Театр на Таганке по сути своей всегда принадлежал к «левому крылу» в искусстве. Чтобы быть умеренно-оппозиционным, советскому театру достаточно было ценить Мейерхольда, ставить пьесы советских запрещенных писателей, например Михаила Булгакова, отказаться от грубых штампов партийной идеологии и свою «верность революции» демонстрировать с помощью «несерьезных», веселых приемов балагана и буффонады, что, собственно, и делалось уже в советском театре первых послереволюционных лет. Спектакль «Десять дней...» вызвал внимание театральной критики: одни отмечали, что вся возможная театральность была в нем продемонстрирована Любимовым, отмечали и огромный эмоциональный диапазон спектакля. Других страшно возмутил тот факт, что Любимов в своем театре портрет Станиславского повесил рядом с Мейерхольдом. Любимов представил зрелище неожиданное для смирного советского театра — это был откровенный эпатаж, и даже театральное хулиганство. Как и после революции 1917 года левые режиссеры любили попугать публику (под креслами производили взрывы), так и в театре Любимова раздавались в зале оглушительные выстрелы, пахло порохом. Режиссура Любимова никогда больше не оставит зрителя в покое, заставит его быть активным и начеку.
Театр на Таганке свою страсть к открытой театральности реализовывал в разных формах. Это были три тенденции, которые всегда сохраняются в его репертуаре. Одна их них — это площадной, шумный, грубый и веселый карнавальный театр. Сюда, помимо названного «Доброго человека...» и «Десяти дней...», можно отнести «Мать» по Горькому, «Что делать», «Живой» по Б. Можаеву (этот спектакль был запрещен цензурой к публичным показам). Другое направление связано с классикой. Но точнее сказать — с осовремениванием классики — в спектаклях «Тартюф», «Гамлет», «Преступление и наказание», «Три сестры» и «Борис Годунов» (также запрещенный, хотя и поставленный). И последняя тенденция может называться «поэтическим театром» — это такие спектакли, как «Антимиры» А.Вознесенского, «Павшие и живые», «Послушайте» Маяковского, «Пугачев» Есенина, «Товарищ верь...» по Пушкину и «Владимир Высоцкий» (тоже запрещенный в свое время властями, но в период «перестройки» показанный публике). Эти спектакли, как правило, не имели сюжета, но держались силой метафоры, лиризма по-таганковски, обладали внешней динамикой. Здесь в поэтических спектаклях выработалась и особая манера чтения стихов на Таганке. Любимов требовал отказа от ложной декламации.
Театр на Таганке был обращен к современникам. Он ставил на своей сцене пьесы авторов, созвучных с ним настроений. Текст поэтического представления монтировался из стихотворений и подавался со сцены динамичным образом в виде особого типа спектакля — спектакля-концерта. Сам спектакль складывался импровизационно, часто на репетициях добавлялось что-то новое. Пришел, например, Ю. Левитанский и предложил песню «Дорога». Она была принята. Кто-то принес письма Казакевича к жене и так далее. Любимов ставил спектакль «Павшие и живые» не просто о войне, но о трагических судьбах целого поколения. Театр активно репетировал, но всякая пьеса в советском театре должна была пройти так называемый Лит. До разрешения Лита шли репетиции. Но спектакль был «датский», то есть ставился к определенной дате. А именно — к 20-летию победы в Великой отечественной войне, то есть к 22 июня 1965 года. Прежде чем публика видела спектакли, в театре устраивались так называемые прогоны, потом спектакля для «пап и мам» (то есть близких людей к театру и родственников), потом шла сдача Управлению культуры. На одном из прогонов присутствовали товарищи из МК партии, но и их театр заставил реагировать вместе со всеми на увиденное. А публика на этом спектакле и плакала, и смеялась. Друг Любимова Л.Делюскин работал в то время консультантом в между народном отделе ЦК у Андропова. Он вспоминал, что «когда спектакль впервые обсуждали в Управлении культуры, то протест вызвали сцены с писателями-евреями и яркий эпизод с Гитлером... Особенно их раздражали два мотива. Первый — заостряющий проблему Сталина, и второй — еврейский. Противники спектакля составили список поэтов (тексты которых звучали в спектакле. — К.С.): Пастернак, Самойлов, Казакевич, Коган и даже Кульчицкий попал в евреи (Кульчицкий в этом списке, действительно, был одним не евреем. — К.С.). Любимову совершенно открыто говорили, что он поставил еврейский спектакль». Спектакль сразу не разрешили. Впрочем, это вообще был стиль — «сразу не разрешать», а доработать, подработать, изменить и т.д. Это была тактика. И она подогревала видимость борьбы с чиновниками, что давала ощущение оппозиционности: ведь когда структуры власти (вернее, партии) не хотели что-либо разрешать, то и не разрешали. Но чаще именно вели с театрами некую тяжбу. А еще чиновники говорили, что в спектакле «Павшие и живые» «пафос обличения культа личности высокий, а...фашизма — нет» (то есть обличения фашизма. — К.С.). Любимов же всегда давал широкую огласку всем тем ситуациям, когда шла тяжба с властными структурами, когда он «боролся» за то, чтобы спектакль не закрывали. Через своего друга он попал на прием к Андропову, ища у него поддержки. Лично Андропов занимался спектаклем Таганки! Каков размах! Как тут было Любимову не гордиться потом, когда спектакль разрешили, »победой». Но почему-то никому не казалось странным, ежели государственный чиновник самого высокого ранга занимается всего-навсего одним спектаклем молодого московского театра! Спектакль имел успех, и многие считали его лучшим из поэтических спектаклей Таганки. Мы рассказали этот эпизод с запрещением-разрешением только потому, что он был типичен в практике советского театра, как типичен и для самой Таганки Любимова. Правда, Таганка отличалась большей ершистостью и несговорчивостью, нежели другие театры и другие режиссеры. В 60-е годы в труппу театра входили: Т. Махова, Н. Федосова, В. Высоцкий, Н. Губенко, Р. Джабраилов, В. Золотухин, 3. Славина, В. Смехов, В. Соболев, Б. Хмельницкий. Все они составили славу театра, но среди них, конечно же, всегда был самым популярным, талантливым и экстравагантно-неуправляемым — Владимир Высоцкий, музей которого теперь создан в театре. После «Павших и живых» последовали новые спектакли «Жизнь Галилея» Брехта, «Дознание» П. Вайса, «Тартюф» и «Мать», «Час пик» и «А зори здесь тихие». Все эти спектакли долго держались в репертуаре театра. Совершенно особняком располагались спектакли «Живой» по Б. Можаеву и «Деревянные кони» по Ф. Абрамову. Эти авторы говорили прежде всего о своих национальных русских проблемах. Критика (в частности, А. Гершкович) считала, что «нацио нальная ограниченность чужда Любимову и его актерам», что «историю России они показывают через призму национальной самокритики, заостряя (иной раз несоразмерно) мотивы горького раскаяния в том, что случилось на русской земле, что подорвало могучее здоровье и душевные силы народа». Таганка любила обращаться к запрещенному или умалчиваемому. В десятый год своей жизни Театр на Таганке обращается в теме современной, то есть колхозной, деревенской и ставит Ф. Абрамова. В этом спектакле Любимов вновь брал зрителя «за шкирку» — в том смысле, что заставлял пройти в зрительный зал через сцену, через крестьянскую избу, светлую горницу с деревянным некрашеным полом. Этот натурализм чувств режиссеру был нужен, чтобы заставить горожанина вспомнить или почувствовать другой мир — деревни. В этом спектакле есть еще и другая особенность — приглушен типично таганковский агрессивный, активный, моторный стиль спектаклей. В абрамовском спектакле произошло соединение условного и бытового. Театр показывал «оскудевший, выморочный мир русской деревни, лишенный владельца и перешедший в советскую казну». Театр изображал обыденный трагизм, говорил о русских крестьянках и о трудных женских судьбах. С разрушения этих судеб, говорит театр, с разрушения нормальной деревни и началась советская реальность.
Классика на Таганке — тема особая. В мае 1977 года Любимов дерзнул поставить «Мастера и Маргариту» Булгакова, за что был осужден советской партийной печатью и партийной критикой. Критика говорила, что Любимов вывел главным героем Сатану и при этом «изобразил его как всегда правым», к тому же спектакль «пропагандировал... секс» (Любимов показал публике голую актрису (Маргариту) со спины, что для советского человека было тогда действительно «сексом».) С Достоевским было в некотором смысле проще — хотя бы в том, что его советские ученые давно «разрешили» к чтению. Любимов ставил «Преступление и наказание» о человеке, который загнан в темный угол своей совестливой душой, своей мыслью. А по ту сторону от человека лежит огромный и враждебный мир. Гадкий мир. Скверный мир. Любимов делает спектакль не об идеях, а о психологии таких, как Раскольников. Спектакль строится как «обвинительное заключение», но не дело убийцы интересует театр, а «дело мечты» героя... Чеховские «Три сестры» были поставлены Любимовым уже в новом театральном здании Таганки. В спектакле не было ни чеховских настроений, лирики, подтекста, нюансов движений души. Актеры играли нарочито прямолинейно, безапелляционно. Играли о «истинной цене беспочвенных мечтаний на русской земле». Все кончается плачем в России, что «ничего нельзя сделать и ничего нельзя изменить». Высоцкий и Таганка — они навсегда слились в один образ. О нем написано сейчас очень много и очень по-разному. Ясно одно, что он сгорел, что он метался, что душа его жаждала правды и опоры. А искал он ее то в правде войны и в поколении отцов, то в правде бунта и вызове смерти. На Таганке он был Гамлетом. И в этой шекспировский роли он выходил на сцену прямо из московской жизни. Он был агрессивным и ранимым Гамлетом. Он умер 25 июля 1980 года, а 27 июля в репертуарной афише стоял его «Гамлет». Его репертуар в театре был серьезным, роли были самые разные — Свидригайлов, например в «Преступлении..», Галилей в одноименном спектакле. Он обладал легендарным темпераментом, он умел разгуляться, но умел быть страстно-мужественным. Он узнал действительно всенародную любовь. Высоцкий всегда всего себя вкладывал в роль и не боялся выразить своего отношения к играемому персонажу. Спектакль, о нем и ему посвященный, «Владимир Высоцкий» стал уникальным событием в жизни театра. Это спектакль — памятник, чего не удостаивался ни один актер. Таганка 80-х годов — Любимов в 1982 году репетирует и готовит к выпуску пушкинского «Бориса Годунова». Брежнев умер. Его сменил новый правитель, но ненадолго. Комиссия по руководству искусством смотрит спектакль Таганки и запрещает его показывать публике. Весть облетела всю Москву. Естественно, кричали, что, мол, дошли до того, что «запретили Пушкина». Но запрещали все же спектакль Любимова. Запрещали недопустимый с точки зрения традиционного искусства столь легкомысленный принцип трактовки истории — по «скоморошьим» театральным законам. К тому же и другие акценты были смещены — главного героя в спектакле как бы и не было. На первый план был выдвинут народ, причем народ не просто «безмолвствующий», но потерявший вообще всякую надежду на своих правителей. У этого народа только и осталось что, так это — песня, в которой он и отводил свою душеньку. Ясно, что аллюзии спектакль вызывал архисовременные. К тому же все костюмы были лишены исторической правдивости и откровенно осовременены или, если можно так сказать, «осовечены». Лжедмитрий был одет под анархиста-морячка, боярин — в шинель, патриарх всея Руси — в госпитальный халат и ходил с костылем, перебежчик Андрей Курбский — в заграничные джинсы, а затворник-монах Пимен напоминал явно современного «зэка». К тому же заканчивался спектакль «Вечной памятью» по всем невинно убиенным. Спектакль совершенно явно говорил об одном — о власти. Несмотря на то что у театра всегда были покровители во властных структурах, идеологический механизм работал четко и был сильнее отдельной личности. Но отношение к Таганке обострилось еще после премьеры «Дома на набережной» Ю. Трифонова, а тут новый конфликт — «Борис Годунов».... Да еще «Владимир Высоцкий» (тоже был закрыт)... Любимов едет в Лондон для постановки «Преступления и наказания». После успешной премьеры дает интервью, которое изменило его судьбу. Он говорит о том, что его работы запрещены и он не может с этим смириться. Это же он повторяет на Би-би-си. Любимов говорит, что он не просит политического убежища, но, однако же, остается в Лондоне, где, по его словам, собирается жить до тех пор, «пока мне не гарантируют условий, в которых я могу работать». В марте 1984 года было проведено общее собрание труппы в театре на Таганке, где было сказано начальником Управления культуры, что Любимов уклонился от исполнения своих служебных обязанностей, а потому снимается с поста руководителя театра. В оставшейся без главы труппе, естественно, начались разброд и шатания. Часть актеров (Губенко, Золотухин, Смехов) выступили против прихода в театр какого-либо иного режиссера. Через три года дал согласие возглавить Таганку Анатолий Эфрос. Труппа его не принимала, все пылали и негодовали, но часть актеров его приняла. Эфросу, конечно же, досталось это художественное руководство и работа на Таганке дорогой ценой. Раскол в труппе был совершенно очевиден. Положение Эфроса — трудно выносимым. Актеры обращаются с письмами в ЦК и прочие инстанции с просьбой вернуть им Юрия Любимова. У власти уже стоит М.С. Горбачев. 14 января 1987 года все ждали решения вопроса о Любимове и Эфросе. Ходили упорные слухи, что именно в этот день Эфрос «сдает дела». Но происходит все иначе и трагичнее — Эфрос умирает. Умирает еще достаточно молодым и творчески-полноценным мастером... Любимов приезжает в Москву в 1988 году с частным визитом на 10 дней в качестве гражданина Израиля. А еще через год в 1989-м он вернулся в Москву для работы на несколько месяцев. Он восстановил спектакль по Б. Можаеву и «Бориса Годунова», закончил «Маленькие трагедии» Пушкина, отметил 25-летие Таганки. Осенью 1989 года вновь появилась афиша, которая извещала, что художественный руководитель театра — Ю. П. Любимов. Но проблемы не закончились. Театр, разделенный еще при А. Эфросе, теперь раскололся окончательно на две части. Новая, возглавляемая Н. Губенко, труппа назвала себя Содружеством актеров. А Любимов вновь работает с прежним воодушевлением. Театр посещается, хотя того, прежнего (когда «запрещали») общественного резонанса он уже больше не имеет. Ничего не запрещают, но и многое теперь не замечают. Не знаю, какой период своей творческой судьбы режиссер и актеры считают лучшим?
